Что значат судорожные волнения целого города по сравнению с бурей, свирепствующей в человеческой душе? Человек — пучина, еще более глубокая, чем целый народ.
В ту самую минуту, когда происходило описанное нами, Жан Вальжан был в страшном возбуждении. Бездна снова вдруг разверзлась перед ним. Подобно Парижу, и он трепетал на пороге грозных мрачных событий.
Нескольких часов было достаточно, чтобы произвести в нем этот переворот. Его судьба и совесть вдруг заволоклись темным облаком. О нем можно было сказать, что внутри его происходила борьба между двумя основными принципами. Ангел света и ангел тьмы схватились на мосту над бездной. Кто из них низвергнет в пропасть другого? Кто победит?
Накануне знаменательного дня 5 июня Жан Вальжан, сопровождаемый Козеттой и тетушкой Туссен, перебрался на улицу Омм Армэ. Там ожидало его сильное потрясение.
Козетта покинула улицу Плюмэ не без попытки к сопротивлению. В первый раз с тех пор, как Жан Вальжан и Козетта жили вместе, воля их если не столкнулась, то, по крайней мере, противостала одна другой. С одной стороны, была легкая оппозиция, а с другой — непоколебимость. Неожиданный совет переехать, брошенный Жану Вальжану незнакомцем, встревожил старика до такой степени, что он стал неумолим. Он был убежден, что на его след напали и его преследуют. Козетта должна была уступить.
Они прибыли на улицу Омм Армэ, ни разу на протяжении всего пути не разжав губ и не сказав друг другу ни одного слова, оба погруженные в свои личные мысли. Жан Вальжан был так поглощен своей тревогой, что не замечал печали Козетты, а Козетта так печалилась, что не замечала тревоги Жана Вальжана.
Жан Вальжан при переезде на новую квартиру взял с собой и Туссен, чего никогда не делал раньше, когда переселялся. Он предвидел, что не вернется более на улицу Плюмэ, но не мог покинуть старушку на произвол судьбы. Он не решился посвятить ее в свою тайну, хотя и был уверен в ее верности и преданности. По отношению к хозяину измена прислуги всегда начинается с любопытства. Туссен же любопытством не страдала, она точно самой судьбой была предназначена стать прислугой Жана Вальжана. Заикаясь, она часто повторяла на своем деревенском наречии: "Такой уж я человек: делаю свое дело, а до остального мне и нужды нет".
При отъезде с улицы Плюмэ, походившем на бегство, Жан Вальжан ничего не взял с собой, кроме своего маленького благоухающего чемоданчика, прозванного Козеттой "неразлучным". Полные сундуки потребовали бы для своего перемещения носильщиков, а носильщики — те же свидетели.
Туссен привела фиакр к калитке на Вавилонской улице, на нем все и уехали — вот и все.
Старушка с большим трудом получила позволение захватить с собой немного белья, несколько платьев и других принадлежностей туалета.
Что же касается Козетты, то она ничего не взяла из дома, кроме папки с писчей бумагой и бювара.
Чтобы сделать свое исчезновение с улицы Плюмэ еще более незаметным, Жан Вальжан дождался для переезда вечерних сумерек. Это дало Козетте возможность написать Мариусу.
Они приехали на новое место, когда уже совсем стемнело, и тотчас же молча разошлись по своим комнатам.
Квартира на улице Омм Армэ помещалась на заднем дворе, на втором этаже, и состояла из двух спален, столовой и смежной с ней кухни, где было маленькое отгороженное помещение с кроватью для прислуги. Столовая, служившая и прихожей, находилась между обеими спальнями. Квартира была снабжена всей необходимой хозяйственной утварью.
Человек часто так же быстро успокаивается, как и возбуждается: такова уж его натура. Едва Жан Вальжан очутился на улице Омм Армэ, как беспокойство его стало рассеиваться и мало-помалу совсем исчезло. Есть такие места, которые имеют в себе что-то успокаивающее и которые как бы усмиряют разыгравшееся воображение. Обыкновенно тихие улицы населены мирными жителями. Жан Вальжан тотчас же почувствовал, как и ему сообщается то спокойствие, которое царило на этой улице старого Парижа, до такой степени узкой, что экипаж с трудом проезжал по ней, улице глухой и безмолвной среди шумного города, тихой даже днем и неспособной ни к какому волнению, образованной двумя рядами старых зданий, молчаливых и спокойных. На этой улице царствовали вечный покой и вечная тишина. Жан Вальжан вздохнул с облегчением. Кто может найти его в этом мирном уголке?
Первой его заботой в новой квартире было поставить свой "неразлучный" чемоданчик около постели.
Спал он на новом месте хорошо. Говорят, ночь является советницей; можно бы добавить, что она, кроме того, бывает успокоительницей.
На следующее утро старик проснулся почти веселый. Он нашел столовую прелестной, хотя она, в сущности, была безобразна со своим старым круглым столом, низким буфетом, наклоненным над ним зеркалом, источенным червями креслом и несколькими стульями, заваленными теми узлами, которые тетушке Туссен удалось захватить из прежней квартиры на улице Плюмэ. Сквозь прореху одного из этих узлов виднелся принадлежавший Жану Вальжану мундир национального гвардейца.
Козетта приказала служанке принести себе в спальню бульон и сама вышла в столовую только вечером.
Часов около пяти Туссен, весь день провозившаяся над устройством хозяйства на новой квартире, подала на стол холодное жаркое, к которому Козетта только притронулась, и то из угождения отцу. Затем под предлогом сильной мигрени девушка простилась с отцом и снова заперлась в своей спальне.
Жан Вальжан с аппетитом съел куриное крылышко, затем, облокотившись на стол и все более и более успокаиваясь, начал наслаждаться сознанием своей безопасности.
Во время этого скудного обеда Туссен несколько раз принималась сообщить ему своим нетвердым языком, что в Париже суматоха и на улицах дерутся, но старик, погруженный в свои мысли, не обращал внимания на болтовню служанки.
Наконец он встал и принялся шагать от окна к двери и от двери к окну, с каждым шагом делаясь все довольнее и довольнее.
По мере того как он успокаивался относительно собственной участи, в душе его все настойчивее всплывала обычная серьезная забота о Козетте. Мигрень, на которую жаловалась Козетта, его нисколько не тревожила, он отлично понимал, что эти девичьи нервные расстройства не опасны и могут продолжаться, самое большее, два-три дня, но он снова увлекся мыслью о будущем Козетты, и это будущее представлялось ему безоблачным. Он уже не видел никаких препятствий к тому, чтоб их прежняя счастливая жизнь потекла по-старому.
Настроение много значит. Бывают минуты, когда все кажется невозможным, а в другие минуты все представляется в самом розовом свете. У Жана Вальжана настали именно такие блаженные минуты. Обычно эти минуты наступают после дурных, как день после ночи, в силу закона последовательности и реакции, который составляет основу природы и поверхностными умами называется "антитезой".
На мирной улице, где теперь приютился Жан Вальжан, он освободился почти сразу от всего, что его тревожило за последние дни. Благодаря тому, что недавно он видел много темных туч, перед ним теперь засиял уголок ясного неба. Выбраться благополучно без всяких приключений из улицы Плюмэ — это уже был для него шаг очень важный. Быть может, будет полезно сделать и другой шаг: покинуть родину, хотя бы только на несколько месяцев, и уехать в Лондон. Что ж, и это можно сделать. Жить во Франции или в Англии — не все ли равно, лишь бы с ним была Козетта? Ведь, в сущности, для него смысл жизни заключался в Козетте.
Одной Козетты было совершенно достаточно для его счастья. Мысль же, что его самого, быть может, недостаточно для счастья Козетты, еще недавно нагонявшая на него лихорадку и бессонницу, теперь даже и не представлялась ему.
Он находился как бы среди обломков своих прошедших страданий и был полон радужного оптимизма. Козетта при нем, поэтому он считал ее своей. Это был своего рода душевный оптический обман, которому подвержены все люди. Мысленно, без всяких затруднений, он уже видел себя отплывающим с Козеттой в Англию, видел в перспективе своей мечты, как снова возрождается его счастье — тут ли, там ли, — это было для него безразлично.
В то время когда он прохаживался взад и вперед по столовой, взгляд его вдруг встретил что-то странное: как раз напротив себя в наклеенном над буфетом зеркале он ясно прочел следующие строки:
"Дорогой мой — увы! — отец желает, чтобы мы уехали сейчас же. Сегодня вечером мы будем на улице Омм Армэ, № 7, а через неделю — уже в Англии. Козетта, 4 июня".
Пораженный этим, Жан Вальжан остановился в полном недоумении.
Войдя в новую квартиру, Козетта поставила свой бювар на буфет перед зеркалом. Поглощенная своим горем и тоской, она забыла там бювар, не заметив даже, что он открылся и как раз на той странице промокательной бумаги, к которой она прикладывала для просушки свою записку, посланную ею Мариусу с молодым "блузником", шатавшимся по улице Плюмэ. Сырые еще строки отпечатались целиком, и зеркало отразило их в правильном виде, а не наоборот, как они были в бюваре. Таким образом Жан Вальжан увидал записку Козетты Мариусу. Это открытие произвело на него действие грома с ясного неба.
Старик подошел еще ближе к зеркалу и вторично перечел отражавшиеся в зеркале строки, но все-таки не поверил себе. Ему казалось, что он жертва галлюцинации, что ничего подобного в действительности не Могло быть, что это просто невозможно.
Однако мало-помалу сознание его прояснилось. Он еще раз взглянул на бювар Козетты и начал понимать, что имеет дело с действительностью, хотя все-таки попробовал схватиться за соломинку.
"Так вот это откуда получилось!" — подумал он, взяв в руки бювар. С лихорадочной тревогой он стал рассматривать отпечатавшиеся на бумаге строки, представлявшиеся ему рядами каких-то замысловатых иероглифов, которых никак нельзя было разобрать.
"Но ведь это ровно ничего не означает, — продолжал он размышлять, — это просто какая-то мазня, а не буквы".
Придя к такому выводу, старик вздохнул полной грудью с полным облегчением.
Кто из нас не испытывал подобный глупый самообман в самые страшные минуты своей жизни? Душа не поддается отчаянию, пока не исчерпает всех иллюзий.
Жан Вальжан держал в руках бювар и смотрел на него в бессмысленном восторге, почти готовый расхохотаться над "обморочившей было его галлюцинацией". Но вдруг взор его снова упал на поверхность зеркала, и "галлюцинация" повторилась: прежние строки обрисовались в нем с неумолимой отчетливостью. На этот раз старик понял, что это уже не мираж. Повторение видения служит явным доказательством его реальности. Жан Вальжан теперь сообразил, в чем дело: он понял, что зеркало отражает в настоящем виде то, что на бюваре было в искаженном.
Старик пошатнулся, выронил из рук бювар и упал в старое кресло, стоявшее возле буфета. Голова его поникла на грудь, в остановившихся и точно остекленевших зрачках его глаз выразилась полная растерянность.
Жан Вальжан говорил себе, что теперь уже нечего более сомневаться, что теперь для него уже навеки померк свет, что Козетта действительно кому-то писала. И он услышал внутри себя, как его ожесточившаяся снова душа испускала во мраке глухой рев. Попробуйте отнять у льва собаку, которая была у него в клетке и к которой он был сильно привязан.
Странное и печальное явление! В эту минуту Мариус еще не получал записки Козетты, а Жан Вальжан благодаря случаю уже имел ее в руках.
До этого дня Жан Вальжан еще не был сломлен испытаниями. Он подвергался страшным искусам. Ни один род несчастья не пощадил его. Свирепый рок, вооруженный всеми способами наказаний и всею силою общественного презрения, сделал его своей мишенью и ожесточенно набросился на него.
Жан Вальжан ни перед чем не отступал, ничему не поддавался. Когда было нужно, он примирялся со всеми невзгодами; он пожертвовал даже своей, с таким трудом вновь завоеванной, личной неприкосновенностью, своей свободой, рисковал своей головой, всего лишился, все выстрадал и остался бескорыстным и стойким до такой степени, что были моменты в его жизни, когда можно было подумать, что он совершенно отрешился от самого себя, как настоящий мученик. Его совесть, закаленная во всевозможных превратностях судьбы, сделалась как бы навеки непоколебимой.
Однако, если бы в эту минуту кто-то заглянул в глубь его души, то увидал бы, что все ее устои пошатнулись под действием только что полученного неожиданного удара.
Изо всех пыток, вынесенных им от преследовавшей его всю жизнь неумолимой судьбы, последняя пытка была самая жестокая. Никогда еще он не находился в таких крепких тисках. Он чувствовал, как в нем, в тайниках его души сразу поднялись и зашевелились все виды дремавших там чувств, как вздрагивали от невыносимой боли такие фибры души, которых он даже в себе и не подозревал. Увы! Самое страшное испытание — это утрата любимого существа.
Не подлежит никакому сомнению, что бедный старик любил Козетту только как отец, но мы уже говорили раньше, что само сиротство жизни Жана Вальжана придавало его нежности к этому ребенку оттенки всех других сердечных привязанностей. Он любил Козетту как дочь и как сестру. Он никогда не имел ни любовницы, ни жены, а между тем природа — такой кредитор, который не принимает никаких отговорок, и вот наряду с другими чувствами у него было и чувство мужчины к женщине, самое сильное из всех чувств, но какое-то смутное, не сознающее себя, чувство, чистое именно своею слепотою, небесное, ангельское, божественное, даже почти не чувство, а скорее инстинкт или, еще точнее, какое-то таинственное притяжение, незаметное, невидимое, но тем не менее вполне реальное; и в его безграничной нежности к Козетте любовь, в настоящем смысле этого слова, — любовь смутная и девственная, — пробивалась наружу, как пробивается жила в недрах утеса.
Пусть читатель вспомнит сущность этой сердечной драмы, на которую мы уже указывали ему.
Между Жаном Вальжаном и Козеттой не был возможен никакой брак, даже брак душ, тем не менее судьбы их были крепко связаны одна с другой. Кроме Козетты — этой женщины-ребенка, Жан Вальжан во всю свою долгую жизнь никого не любил. Страсти и любовные увлечения, сменяющие друг друга в сердцах других людей, не оставили на нем тех последовательных оттенков зелени, сначала светлых, потом все более и более темных тонов, какие замечаются на перезимовавшей листве и на людях, переваливших за шестой десяток. В итоге, как мы не раз указывали, вся эта смесь чувств, слившаяся в одно целое и давшая в результате высокую добродетель, делала из Жана Вальжана для Козетты отца, и отца странного, совмещавшего в себе одновременно деда, сына, брата, мужа, даже мать, отца, который любил Козетту, боготворил ее, видел в этом ребенке свое солнце, прибежище, семью, отчизну, рай.
И вот, когда он убедился, что все кончено, что Козетта от него ускользает, вырывается из его рук, как облако, как вода, когда он наконец узнал страшную для него истину, что "другой наполняет ее сердце, другой является для нее желанным, что у нее есть возлюбленный, а я для нее только отец, иначе я для нее не существую", когда он должен был сказать себе: "Она уходит из моей души!" — тогда горе его перешло черту возможного. Сделать все, что им было сделано, и вдруг прийти к такому результату! Обратиться в ничто! Как мы уже говорили, все существо его возмутилось и затрепетало. Он до корней волос почувствовал могучее пробуждение эгоизма, услышал, как на дне его души отчаянно кричит его "я".
Бывают и внутренние катастрофы. Беспощадная, убийственная истина проникает внутрь человеческого сердца не иначе как разрывая и сокрушая основы его души, в которых зачастую заключается сама сущность человека. Боль, причиняемая неумолимою истиною, такова, что все силы души парализуются и производят роковые кризисы. Немногие из нас выходят из таких кризисов прежними и оставшимися верными долгу. Когда перейдена граница страданий, тогда теряется самая невозмутимая добродетель.
Жан Вальжан снова взял в руки бювар, чтобы еще раз проверить то, чему отказывалось верить его сердце.
Долго и совершенно неподвижно просидел он, склонившись над этими строками, точно окаменелый, с застывшими глазами.
На его лицо легла мрачная туча. Можно было подумать, что в его душе все рухнуло. Он рассматривал сделанное им страшное открытие сквозь увеличительное стекло своих чувств, с наружным спокойствием, тем более страшным, что оно очень опасно, с тем спокойствием, которое доводит человека до безумства. Он измерял роковой шаг, сделанный судьбой без его ведома, вспомнил страхи, охватившие было его в начале лета и так легко рассеявшиеся, увидел прежнюю бездну с той только разницей, что он теперь был уже не на краю ее, а — на самом дне, он свалился в эту бездну, сам того не замечая. Весь свет его жизни уже давно померк, а ему все еще казалось, что этот свет светит с прежней силой! В нем заговорил инстинкт самосохранения. Он вспоминал и анализировал прошедшие события, числа, вспоминал, когда и по каким причинам Козетта краснела или бледнела, и говорил себе: "Да, это он!" Прозорливость отчаяния — это своего роди таинственная стрела, которая всегда попадает в цель. Начиная понимать, кто бы мог быть этот "он", старик быстро понял, что это Мариус, хотя и не знал его имени. В глубине своей возбужденной памяти он ясно увидел шатавшегося по Люксембургскому саду молодого незнакомца, жалкого искателя любовных приключений, романтичного бездельника, дурака и негодяя. Разве не негодяй тот, кто строит глазки молодым девушкам, имеющим нежно любящих отцов?
Удостоверившись, что в основе этой грустной истории находится тот самый молодой человек и что он причина всему, Жан Вальжан — так много работавший над своей душой, употребивший столько усилий на то, чтобы вся его горькая жизнь, все его страдания и бедствия вылились в одном чувстве — чувстве любви, — заглянул теперь в свою душу и увидел в ней страшный призрак ненависти.
Сильное горе подавляет и лишает бодрости все существо человека. Человек, которым овладевает такое горе, чувствует, как будто из него что-то ушло. В молодости горе — мрачно, в поздних летах — зловеще. Когда ваша кровь еще горяча, волосы темны и голова держится на плечах прямо, как пламя свечи, когда свиток жизни еще только начинает развертываться и полное любви сердце может встретить другое сердце, бьющееся с ним в унисон, когда у вас впереди есть еще время поправить ошибки и в вашем распоряжении все радости, все будущее, весь горизонт, когда сила жизни еще не сломлена, — если и тогда страшно отчаяние, то каково же оно в старости, когда годы все поспешнее и поспешнее перегоняют друг друга и наступает то сумрачное время, когда вы уже начинаете различать мерцающие звезды могилы?
Размышления Жана Вальжана были вдруг прерваны появлением тетушки Туссен. Старик встал со своего места и спросил ее:
— В какой стороне, не знаете?
Озадаченная этим вопросом Туссен могла только произнести:
— Что вам угодно, хозяин?
— Разве вы не говорили мне, что где-то дерутся?
— Ах да, да! Верно... Где-то там около Сен-Мерри, как я слышала.
Бывают машинальные движения, которые, помимо нашего сознания, исходят из тайников нашей мысли. По всей вероятности, благодаря именно такому состоянию, в котором Жан Вальжан сам не мог бы отдать себе ясного отчета, он пять минут спустя очутился уже на улице. Он сидел на тумбе перед своим домом с обнаженной головой и точно к чему-то прислушивался.
Наступила уже ночь.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь